Зимний Ереван напоминает старое кино: вьюжный, озябший, пахнущий горьким кофе и терпким вином город, отражающийся в витринах магазинов чёрно-белыми кадрами. Днём, залитый негреющим сиянием солнца, он сводит над тобой золотистые ветви вековых платанов — ты и забыла, что они не облетают до весны, шуршат обветренными листьями под шёпот падающего снега, которого в этом году так много, что кажется — зиму придумали именно здесь, в этом каменном пристанище беззвёздных ночей и шумных ветров. Вечерами Ереван растерян. Он не любит полутонов и не умеет идти на компромиссы, потому, оказавшись в межвременье, блуждает одинокой тенью под сосульчатыми карнизами домов, ловя холодными пальцами редкую зимнюю капель. Вечерами он отдаёт всем тем, что ты вынесла из далёкого детства и зачем-то бережно хранишь в памяти: виниловыми пластинками, громоздкими музыкальными проигрывателями, листанными — перелистанными альбомами картинных галерей, торшером, обтянутым шершавой на ощупь тканью, которую мама называет смешным словом панбархат. Вечерами Ереван потерян и неприкаян: он смахивает на вычурную визитку, забытую кем-то на краю стола. Ночами Ереван звучит под джаз. Тот, бесспорный, настоящий: Билли Холидей, Элла Фицджеральд, Луи Армстронг, Дюк Эллингтон. Джаз — бесконечный сон старых дворов города, его обделённых неоновым светом узких улочек и подворотен. Он звучит даже там, где его не может быть хотя бы потому, что ещё не придумали — в миниатюрах Тороса Рослина или в старинном алфавите Маштоца, где всякая буква — согнутая ковшом ладонь, подставленная под дождь или прикрывающая от слепящего солнца глаза. Каждый, буквально каждый прохожий, будь то опаздывающий на встречу юноша, рыдающая от горечи расставания девушка или сумасшедший, помнящий город таким, каким он никогда не был — часть этого джаза. Утрами Ереван будит тебя голосами родных сердцу людей. Он ласков и нежен, и дорог тебе именно потому, что его звучание — звучание твоей души, где единственное на сей час чувство — любовь. Ты кажешься себе невозможно глупой и предсказуемой — потому что сорок шесть, потому что было столько всего, чего хватило бы на целую жизнь, но Ереван звучит сентиментальным настроением Джона Колтрейна и будит тебя так, как умеет только он — барев, цавд танем, вонц эс? И ты впервые за долгие годы пугаешься, что завтра такого может не случиться, потому отвечаешь, задыхаясь от восторга и радости узнавания — ведь чувствуешь, потому и живёшь: цавд танем, мне прекрасно, мне всегда прекрасно, когда рядом — ты.
